МОСКОВСКИЙ ПАТ

Я гнал машину по Волоколамскому шоссе. Мотор мерно гудел, умиротворенный большими порциями пожираемого бензина. Стрелка спидометра дрожала на отметке 110 км/ч. Я люблю скорость и люблю это шоссе, особенно в сумерках буднего дня, когда машин мало и можно уверенно давить на акселератор, неторопливо курить и слушать бешеный темп лучших вещей хард-рока. Магнитофон лежал рядом на сидении, его корпус мелко подрагивал от избытка низких частот. Я всегда прибавляю "низов", когда хочу отвлечься. И эти поездки за город, они тоже для этого, и кассета со "сборной солянкой" ураганных ритмов - тоже. Нет, не то, чтобы я, закоренелый прожженный меломан, музыка - это только фон, который соответствует настроению. Скорость и музыка - вот две вещи, которые успокаивают меня и глушат тоску, которая иной раз вылезает из далеких глухих закоулков сознания. Поэтому я люблю это скоростное шоссе и эту музыку.

Последнее время я стал часто приезжать сюда. Проезжаю километров шестьдесят - семьдесят, останавливаюсь и выхожу посидеть у моста, на берегу безымянной речушки.

Тихо... Лишь иногда, врезаясь в безмолвие этого вечера, наверху проносятся машины, но тут же с ревом бесследно исчезают вдали. И опять все заполняет тишина. Я, речка, небо, эта трава и запах остывающей земли... Вдруг я словно оглох, отключился. Какое-то полуобморочное состояние, заторможенность сознания, что ли, как замедленная съемка, немое кино...

Вода в реке темная, кажется, что в ней и отражения быть не может. Речка небольшая, а течение спокойное, неторопливое, почти незаметное. "Все течет так же, как вода. Время бежит, не останавливаясь". Я недвижно смотрю на эту воду, смотрю завороженный... Она так и тянет, теплая и величественная. И я хочу к ней, хочу броситься в ее объятия и забыть обо всем. Я вскакиваю и бегу к воде, но у самой кромки останавливаюсь... Наклоняюсь, зачерпываю полную горсть воды. Она вовсе не теплая, она прозрачна, как хрусталь, и холодна. Она не живая... Вода стекает по рукам, капает, исчезая в песке. Неожиданно для себя я ткнулся лицом в ладони. Вода обожгла лицо, и я пришел в себя. Я стал ощущать запахи и слышать звуки.

Тихий всплеск, шепот осоки... Сыро, мелкий влажный песок. Роса, цветы... Я жадно вдыхаю их едва уловимый аромат. Они невзрачны, но полны достоинства. Я трогаю их кончиками пальцев, но тут же отдергиваю руку, испугавшись, что могу повредить им своим прикосновением. Я здесь чужой, нежеланный.

Я сделал несколько шагов, оглянулся. За мной остались следы, такие ровные, аккуратные и неглубокие - без каблуков: super ritmo, super ritmo... Я принялся остервенело стирать их - топтал, шмыгал ногами, но оставались все новые, новые. Их становилось все больше и больше. Super ritmo, super... Эти следы... какое-то насилие, кощунство, язвы на здоровом теле... Настолько чужды и отвратительны они этому ровному, нежному песку. Они безобразны и своим безобразием уродуют невинную красоту пейзажа. Грязная клякса, лишний мазок... Я метался, как очумелый, крутился на одном месте и плодил, плодил эти ненавистные следы. Они выдавали мое пребывание здесь, нарушающее устоявшуюся гармонию, красоту. Я, пусть неосознанно, губил то редкое, драгоценное, самое дорогое, что есть в природе. Я, как последний плут, подкрался незамеченным к этому источнику покоя и равновесия и, жадно припав к нему горячими губами, воровато озираясь по сторонам, стал пить его живительную воду, ибо разрешения на это я не спросил, а пришел на свой страх и риск. И вот наказание за наглость. Мои следы, мои незаконно рожденные созданья, путанные в своем безобразии и хаосе, обступили меня и стали угрожающе надвигаться. Super ritmo, super ritmo...

Я вскрикнул и бросился бежать от них. Цепляясь за траву, вскарабкался на берег, а подошвы предательски скользили, скользили. Паника! Раза два я упал и никак не мог встать. Я бежал, задыхаясь, к спасительной дороге, к машине.

Стоп. Я остановился. Что со мной? Куда я? Зачем? Дурак. Я нервно закурил, уронив одну сигарету, и долго щелкал зажигалкой.

День был пасмурный, и вот только сейчас, где-то далеко, ветер разогнал тучи, и показалось солнце. Оно красное и не очень большое, какое-то доброе. Но это не главное, главное - облака, те тучи, которые еще минуту назад скрывали солнце. Какой цвет! Все тона красного на сером фоне - акварель на плохом картоне... Все небо превратилось в разноцветный спектр с грязно-синими разводами невпопад.

Я стоял, задрав голову, с открытым ртом. В горле пересохло, но я этого не замечал. Наверное, я даже не дышал, боясь потревожить это величие. И воздух был недвижим. Какое-то оцепенение, сказочное колдовство. Сигарета, истлев, обожгла пальцы, и я очнулся. Я чуть не упал.

Помотав головой, я медленно стал взбираться по насыпи к дороге. Весь грязный, в песке, с мокрыми коленками, ничтожный и жалкий, я постоял в нерешительности, собираясь с мыслями. Мимо пронесся громадный рефрижератор, обдав меня выхлопными газами и пылью. Я отряхнулся и сел за руль.

Резко рванув с места, я сразу развернулся, и машина помчалась к Москве, оставляя позади недоумение реки и холодное равнодушие неба. Я оставил там тоску и безысходность, хотя нет гарантии, что через некоторое время они вновь не вернутся, и мне тогда опять придется отвозить их сюда, бросать и убегать. Что-то происходит со мною... Даже не знаю, раньше такое бывало редко, очень редко.

* * *

Я чувствую скорость, машину, мощь мотора. Я чувствую, с какой силой ветер давит на лобовое стекло, будто хочет проломить его и отхлестать меня по лицу за дерзость, за непокорность. Я возвращаюсь в город, хотя понимаю, что еще не совсем "отошел", не оправился до конца от этой гнусной хандры. Угрюмо, исподлобья смотрю на пустую дорогу. Все надоело. Эта обыденность, она по капле долбит мне в темя - кап... кап... через совершенно равные промежутки времени. Схожу с ума! Что со мной? Лицо превращается в унылую маску, унылую и безразличную ко всему, все вокруг приобретает искаженный вид, все мерзко. Даже женщины становятся безобразными и слишком глупыми химерами, это хуже всего. И я в ужасе кидаюсь из стороны в сторону, всюду натыкаюсь на какую-то человеческую слизь, самодовольную, самоуверенную и отвратительную. Пахнет плесенью и гнилью, несвежее дыхание доносит до меня слова: "Куда? К нам, к нам..." Меня хватают за руки и тащат к себе, зовут. Мне страшно. Я боюсь их. Почему же они не боятся меня? Им безразлично? Ведь я для них - бешеная собака, они должны пристрелить меня!

Зловещие миражи, как ребенок тряпичной куклой, играют моим воображением. Мне кажется, что я способен видеть себя извне, мне даже нравится наблюдать за собой со стороны. Вот и сейчас я вижу себя. Я в совершенно другом месте. Я там, где мои желания, там, где мои мысли и стремления. Вижу...

Я прихожу в свой пустой дом, это все же лучше, чем таскаться среди этого марева, грязи и хлама. Я устал. Выдернув из розетки шнур телефона, не раздеваясь, валюсь на кровать. До чего же мне тошно! Может напиться? Нет, сейчас никого не хочу видеть. Все же встаю и достаю из бара коньяк... Нет, не могу.

Включаю магнитофон. "Shine on you crazy diamond!"... То, что надо. Теперь слайды. Торопливо опускаю экран (он у меня большой - почти во всю стену), ищу нужную коробку, другие просто бросаю на пол. Вот! Иероним Босх, "Сады земных наслаждений"... Приятель привез мне их из Голландии. Отличные слайды, весь триптих, подробно, в фрагментах. Включаю проектор и усаживаюсь в свое любимое кресло. Оно очень большое и очень старое, еще от деда, но страшно удобное, как приятно бывало сидеть в нем долгими вечерами и читать любимые книги...

Музыка господствует в маленьком пространстве моей квартиры, я здесь больше не хозяин, я - гость. Как странно и в то же время забавно быть в гостях у себя дома... Я не тороплюсь переключать слайды, устало всматриваюсь в до боли знакомые картины, сто раз виденные и пережитые. Босх гениален. Человек с нормальным (если кто-то возьмется провести грань между нормальным и ненормальным) воображением не мог создать эти образы. А он, он ведь все это видел! Он рисовал с натуры! Все это было ему знакомо...

Картины и музыка... Религия, мистика, мрак, свет, грусть и безысходная тоска гитары, печальные аккорда органа... Этот фантастический коктейль, который я пью до изнеможения и пьянею, и дохожу до экстаза, до исступления, впадаю в безмятежную эйфорию и теряю остаток сил, этот священный языческий напиток, этот эликсир Сатаны - вот мой наркотик, уносящий меня за пределы бытия и сознания в бесконечный космос...

Я подавлен, кажется опустошен совершенно, молча внимаю игре красок и музыки, но иногда мне хочется кричать: "Я в восхищении!" Кричать до хрипоты. Волнующие картины, волнующая музыка... Они заставляют думать.

Я один. Со мной живет только кот по имени Бес, он абсолютно черный, ни единого светлого пятнышка, даже подушечки на лапах и те черные. Удивительное животное. Он понимает меня, чувствует все оттенки моего настроения, он вежлив и ласков. Вот и сейчас он прыгает ко мне на колени. Бес старается не мешать мне, ложится и тихо мурлычет, уткнувшись мне в живот. Я не гоню его, он любит меня, я знаю.

Животные честнее людей, может быть поэтому мы иногда так сильно привязываемся к ним. Их доверие и любовь не купишь. Они бывают нам очень нужны, может быть незаменимы. Я люблю кошек, они чисты, добры и откровенны, они не обманут. Не понимаю людей, которые держат в городской квартире огромных, с теленка, собак. Зачем они? Добро сторожить или для шику? Аристократы... Хотя, наверное, они тоже к ним привязаны и любят их...

Сменился слайд. Обнаженный, изможденного вида мужчина... Кожа, как пергамент. Он застыл в неестественной, вызывающей сострадание, позе. Его тело пронзили струны арфы, кажется, что он висит в воздухе. Он беспомощен, и поэтому мертв. Какое беззащитное отчаянье! Отчаянье и печаль. Никому до него нет дела. Никому нет дела до меня... Мне...

* * *

Я отвлекся. Машина несется по шоссе. Стемнело, и я включаю дальний свет фар. Скорости не сбрасываю. Свет выхватывает из мира абстрактный кусок дороги. Обгоняю одну машину, другую... Город близко. Деревни и дачные поселки, маленькие старые покосившиеся дома. Там живут люди. Я ничего не знаю о них, они обо мне. Да и зачем?

У обочины девушка. Она робко подняла руку - просит остановиться. Яркий свет фар слепит ее, я сбавляю скорость и выключаю свет. На мгновение она пропадает во мраке, но вот встречная машина освещает ее сзади и словно обнажает. "Ого!" - невольно отмечаю про себя. Снова включаю свет, она закрыла лицо рукой и как-то неуверенно, застенчиво смотрит из-под нее. Мне ее жаль, я останавливаюсь. Она ловко открывает переднюю дверь.

Ее улыбка. Приветливая, лукавая, дежурная, та, что всегда наготове у красивой женщины, и поэтому, вроде бы, знакомая. Одна из многих...

Я молча киваю и убираю магнитофон, ставлю его рядом, между сиденьями. Громкость немного убавляю. Она садится, небрежно одернув легкое бумажное платье. У нее красивые гладкие колени, легкий загар... Колени крепко сжаты, кажется, изо всех сил. Довольно двусмысленно облизнув губы, трогаю с места.

Едем молча. Я никогда не развлекаю попутчиков разговорами. Неловкое молчание повисло в воздухе, но мне наплевать. Пусть будет только музыка, это лучше, чем бестолковые разговоры о погоде и прочей ерунде. Она заговорила первой:

Песенка! Надо же так сказать! Я чуть не фыркнул.

Молчит. А что она скажет? На вид ей лет двадцать, но может и больше, даже, скорее всего. Сейчас женщины долго выглядят двадцатилетними девушками, может это и не так плохо. Когда эта музыка была популярна, ей было лет пять-шесть, она не застала ее, а я вырос на этих вещах. И все же интересно.

Пауза.

Я вовсе не хотел посмеяться над ней, просто мне понравились ее ноги. Я хотел разглядеть их получше. Знаете, бывает такое... безотчетное.

Она обернулась и стала на колени - сумка лежала у заднего стекла. Я, с каким-то плотоядным удовольствием, вполглаза смотрел, как она тянется за сумкой. Ноги у нее были красивые, нельзя не признать этого. Но она не стала брать сумку, а принялась копаться в ней прямо там. По-видимому, она понимала, что я наблюдаю за ней, и понимала, что у нее есть на что посмотреть. Она гремела кассетами - старалась вовсю. Я беззвучно рассмеялся и прибавил скорости.

Наконец, она нашла нужную пленку, села, взяла магнитофон и стала менять кассету. Оправить платье она забыла. Я взял сигарету.

Я дал ей сигарету и прикурить. Итальянец пел что-то про Москву и Красную площадь, а я все косился на ее коленки. Нет, не подумайте, что я какой-то озабоченный тип, я придерживаюсь железного правила: глазами сыт не будешь.

Но, согласитесь, все-таки приятно смотреть на красивые женские ноги. Это чисто эстетическое созерцание и наслаждение.

Один мой приятель как-то рассказывал мне, что если он видит где-нибудь симпатичную девушку (в метро, театре, баре - все равно), то пристальным взглядом начинает, как бы раздевать ее, все по порядку, неторопливо, вплоть до шпилек. Не знаю, по-моему, это онанизм своего рода. Когда я ему сказал это, он обиделся.

Моя попутчица что-то увлеченно рассказывала, но я, задумавшись, не слушал ее, хотя усердно кивал головой и делал заинтересованное лицо. О чем она говорила? Мы въехали в город, и я выключил фары.

Мне показалось - она покраснела, но не уверен - эта парфюмерия... Во всяком случае, она опустила глаза, когда я посмотрел на нее.

Я не люблю ресторанов. Я несколько скован, обстановка довлеет надо мной и угнетает. Мне надо сильно напиться, чтобы чувствовать себя в ресторанной атмосфере вполне свободно. А этого я не люблю еще больше. Не привык как-то к ресторанам, хотя приятели таскают регулярно. Честное слово, поневоле хожу.

Мы подъехали к гостинице, модной, современной, труднодоступной.
- Вылезай, - говорю. Первым тыкнул ей, ну и пусть.
- Куда? - испугалась она.
- Я хочу поужинать, если желания нет, можешь остаться в машине.
- Я пойду, пойду, - заторопилась она.

Мы вышли, и я запер двери. "Зачем я тащу ее с собой? - думал я. - Какого черта связался с этой девчонкой?... Но у нее красивые ноги, мне было приятно посмотреть на них..."

Входные двери были гостеприимно распахнуты. Мы вошли и оказались перед внутренней дверью, у которой стояли два швейцара.

Я поздоровался с одним из них, которого знал, и они нас пропустили, косясь на человека в штатском, который со скучающим видом прохаживался неподалеку.

Мы сразу оказались в совершенно другом мире. Здесь было много света, зелени, по стене вверх и вниз ползли, словно гигантские жуки, прозрачные пластиковые лифты, на деревьях пели птички, и все это отражалось в темной воде маленького бассейна. Моя спутница, извинившись, стала прихорашиваться перед зеркалом. А мне было наплевать, как я выгляжу, правда, я машинально пригладил рукой волосы и с удовлетворением заметил, что брюки на коленях уже высохли. В это время на часах натужно закричал петух, я посмотрел на свои: 10.30 PM. Я почему-то заторопился. Пройдя через огромный холл, мы поднялись по лестнице в Русский зал.

Народу было много, на свободных столиках стояли таблички "Стол заказан". Я подозвал знавшего меня кельнера, и он сразу посадил нас в уголке, убрав со стола ненавистную табличку. Я протянул своей спутнице меню, но сделал заказ, не дожидаясь ее мнения.

На сцене играл оркестр, девочки из варьете исполняли очередной номер.

У меня возникли смутные ассоциации с этим именем, но тут же исчезли, так и не оформившись окончательно.

Настроение совсем ни к черту. Виноград кажется приторным, и я уже жалею, что сунул его в рот. Угрюмо смотрю в зал.

Напомаженная, явно крашенная блондинка смеется, широко раскрыв золотозубый рот и вытаращив глаза, а лысоватый потный тип с распущенным галстуком все шепчет и шепчет ей что-то на ухо. Я отвернулся и наткнулся взглядом на тихо ужинающую парочку. Они уткнулись в свои тарелки, но при этом он терся ногой о ее колено, а она старательно пилила ножом свой, уже давно перерезанный ромштекс. У самой площадки за столиком сидели трое мужчин кавказской наружности и пожирали глазами танцовщиц варьете.

Вероника старательно сплевывала апельсиновые зернышки в красивую пепельницу на столе. Я вспомнил, что оставил сигареты в машине и пожалел об этом. Кельнер принес заказ и расставлял тарелки на столе. Я налил себе рюмку водки и сразу выпил, никогда не пью за рулем, но сегодня уж очень мне плохо. "В крайнем случае - возьму такси",- успокоил я себя. Аппетита не было, но я ел много, потому что пил водку.

Вероника не отставала от меня - ела все сразу и без разбора. За все время мы не обменялись ни единым словом. Она то и дело смотрела по сторонам, глаза ее восхищенно блестели. Я посмотрел на нее и поймал себя на мысли, что мне интересно, что она обо мне думает. Что она может думать? То, что видит, не более. Но что она знает обо мне? Иногда хочется рассказать кому-нибудь о себе, о своих бедах и неудачах, о том, что волнует и угнетает. Каждому нужен такой человек, который мог бы его выслушать, просто выслушать, не перебивая и не задавая вопросов, которому можно облегчить душу. А вообще копаться у меня в душе - это не очень приятное занятие...

Несколько раз Вероника хотела заговорить со мной, но молчала, упираясь в унылую мину на моем лице. Варьете закончило свое выступление. Играл оркестр.

Она кивнула. Мимо с передвижным лотком прошла девушка, продававшая сигареты. Я окликнул ее и купил пачку "Кэмэла", хотя это очень крепкие сигареты (я не могу выкурить сигарету целиком), я выбрал их - мне все чего-то не хватало, и я мучительно это что-то искал.

Подозвав кельнера, я расплатился, мы встали. Проходя через зал, я двинул ногой по стулу лысоватого типа, от чего тот начал громко икать, а его блондинка недовольно посмотрела на меня, хлопая густо накрашенными ресницами. Я сухо извинился и сделал ей такую любезную издевательскую улыбку, что она сразу отвернулась и, готов поклясться, буркнула себе под нос высокомерное: "Хам!"

Мы вышли. У перил стояла пестрая кучка девиц из варьете. Они курили и громко смеялись - их развлекали все те же кавказцы.

Мы подошли к лестнице, моя спутница безмолвно шла рядом. Я остановился, любуясь изысканным интерьером большого холла. Меня знобило.

Мы прошли по коридору. Вероника глазела на яркие витрины магазина, и я умышленно замедлил шаг. Она отстала.

Вероника спохватилась и подбежала ко мне. Толкнув двери, мы вошли в Малый бар.

Здесь было душно и накурено - кондиционеры явно не справлялись с вентиляцией. Много народу набилось в этот маленький закуток. У стойки - не протолкнуться. На маленьком пятачке танцевали какие-то шлюховатые девицы. Танец изобиловал непристойными движениями (правда, сейчас не поймешь, что и где непристойно) и такими вздохами и ахами, что толпа просто визжала от восторга. Насколько я понял, гуляла компания иностранных юнцов. Какие-нибудь "ученики колледжа Святого Марка" - англичане, судя по разговору...

Мы повернулись и, немного пройдя по коридору, вошли в Концертный бар - более просторный и спокойный. Здесь было почти темно и ничего не бросалось в глаза. Негромкая музыка, танцующие пары. Пахло коньяком и табачным дымом, это было приятно. Мы прошли и сели у стойки. Я с наслаждением закурил. Люблю сидеть у стойки, спиной к залу, курить и перебрасываться с барменом односложными фразами. Здесь бал хороший бармен - армянин. Он поздоровался со мной кивком головы, продолжая невозмутимо взбивать коктейль. Я подозвал его.

Только сейчас я стал разглядывать ее. В машине я смотрел на ее ноги и иногда на дорогу, за ужином в тарелку и иногда в зал, и вот только сейчас на нее саму. Я залпом проглотил коньяк. Вероника была довольно мила, меня забавляло, как она мочила в рюмке то губы, то язык. Русые волосы красиво уложены, брови выщипаны "стрелкой", тушь на ресницах, по детски пухлые щеки в румянах. Напомаженные тонкие губы, рот, пожалуй, немного велик. Высокая грудь, покатые плечи. Стройная шея без складок, цепочка - безделушка, клипсы - ракушки. Приторный запах духов "Шахерезада"... Она вызывающе посмотрела на меня, улыбнулась. Дрянь все же... Нет, она мне совсем не нравилась.

Вероника кивнула, бармен сразу же поставил перед нами чашки с кофе и положил шоколад "Конек-Горбунок", знает, что я люблю его. Я ему благодарно улыбнулся, жаль, не помню, как его зовут.

Она смотрела на меня, но уже не улыбалась. Наверное, у меня был очень мрачный вид и безразличный взгляд, хотя на сытый желудок я обычно благодушен. Чтобы она не пугалась, я улыбнулся ей одними глазами. Мы молчали. Вдруг кто-то тронул меня за плечо.

Я обернулся. Оля... Я помнил ее, последний раз она была, кажется, с Арсеном. Местный кабацкий колорит.

Моя попутчица демонстративно отворачивается и пьет кофе с совершенно отсутствующим видом. Оля смотрит на нее презрительно и, я бы даже сказал, со снисхождением. Конкурирующая организация.

Оля держалась нахально: она здесь своя, а я вдруг привел кого-то со стороны.

Не успел я рта раскрыть, как Вероника резко повернулась к нам лицом:p

Зло так, вызывающе. Прищурилась и некрасиво сжала губы. О господи, как мне была противна эта сцена! Даже мутить стало, честное слово. Разговор грозил превратиться в обыкновенную склоку.

Я не дал Оле закончить фразу, сунув ей в рот большой кусок шоколада. Девочки стоили друг друга. Одну я знал, и понял, что и Вероника может постоять за себя. Взяв Олю за локоть, я развернул ее на сто восемьдесят, и легонько подтолкнул под зад. Она послушно пошла, то и дело оглядываясь, и бросая на мою спутницу уничтожающие взгляды. Оля зло жевала шоколад, перепачкала губы и вытирала их рукой. Я улыбнулся - конфликт был исчерпан, отломив кусочек от плитки, я бросил его себе в кофе. Бармен, как немой свидетель сцены, безучастно ухмылялся в усы.

Вероника, казалось, смутилась, хотя она демонстративно отвернулась, занятая своим кофе.

Мне здесь надоело, вообще это быстро надоедает. Эта музыка, разодетая публика, пьяные лица. Хотя, чем, собственно, я от них отличаюсь? Разве я лучше? Я посмотрел на часы, потом по сторонам и снова на часы.

Вероника поняла мои слова по-своему. Она сладко потянулась всем телом и зашептала:

Она сверкнула глазами и томно посмотрела на меня. Наверное, по ее мнению, взгляд ее должен был выражать страсть и желание. Для пущей убедительности она положила руку мне на колено. Изо рта у нее пахло пищей. Вдруг она стала мне неприятна, я вдруг ясно осознал это. Меня даже передернуло, но я заставил себя говорить спокойно. Мягко отстранив ее руку, я сказал:

Я бы много чего мог ей наговорить, но сказал только:

Я расплатился с барменом.

Я спускался по лестнице и думал о ней: "Может, зря я так резко оборвал ее? Быть может, она заслуживает большего? Да нет... Но что-то в ней все-таки было... Ноги? Тьфу, черт! "В сущности, мне было все равно, мне не было до нее дела. Я поступил жестоко, бросив ее одну - здешние девицы не оставят ее в покое. И все же я не раскаивался.

Птички на деревьях уже не пели, наверное, устали или, быть может, им время спать. Нет! Вот новая трель в гулкой тишине... И только петух на часах молчал, молчал до отведенного ему часа...

* * *

На часах - почти одиннадцать. Я открыл машину и сел за руль. Достал сигарету, размял ее, прикурил, но потом выбросил - курить не хотелось. Поехать что ли домой, завалиться на кровать и слушать музыку? Нет, не хотелось домой. Быть может, поехать в "Салют" и оставить трояк в зале игральных автоматов (иногда я с удовольствием играл - это прекрасно отвлекает от неприятных мыслей)? Нет...

У меня было такое состояние, что сейчас самое лучшее для меня было бы - побродить по Хитровке с дядей Гиляем, сжимая в кармане верный кастет. Разбить бы какой-нибудь сволочи морду...

Казалось, я отвлекся, но настроение испортилось снова. Вообще, женщины часто и довольно легко портят мне настроение.

Честно говоря, я - баловень, привыкший к постоянному вниманию и заигрыванию со стороны женщин. Что бы ни говорили они обо мне, как бы себя ни вели, я всегда чувствовал нечто такое, что они тщательно пытались скрыть от меня, других, даже, быть может, от себя. Что это? Я не знаю... По странной прихоти природа одарила меня привлекательной формой черепа. Но зато я не очень высок и не могу похвастаться исключительным рельефом мышц... В девяти случаях из десяти я видел наигранное пренебрежение, показное невнимание или пустое и довольно откровенное кокетство, но почти никогда - безразличие. Я знал и верил, что стоит мне немного "поднажать", тонко, ласково и умело; небрежно, по-купечески зазвенеть серебром в кармане, и я всегда получу все, что мне заблагорассудится. Я пользовался этим, пользовался довольно часто. В крайнем случае, они не отвечают на ласки, но покорно им подчиняются, а от них мне большего и не надо. Мне все равно, в любой момент я могу развернуться и уйти. За деньги можно сравнительно легко купить их вместе с либидо или без оного. Любовь? Они любят только деньги. Да и зачем мне их любовь? Я не хочу ее.

Потом мне надоело. Все на свете надоедает. Даже идеалы меняются, или их вообще не имеют, так, наверное, проще.

И если уж быть до конца откровенным, то нужно признаться, что ко мне неравнодушен и определенный сорт мужчин. Они меня прямо преследовали, эти психи. Особенно раньше, когда я учился в школе. То и дело мне приходилось сталкиваться с ними. Думаете, их так мало? Полно. У них особенные лица, такие моложавые, с гладкой кожей, они всегда чисто выбриты и все такое... Я безошибочно угадываю их в толпе. Пристают где угодно. Одно время мы с друзьями повадились ходить в Сандуны... Так эти психи постоянно предлагали свои услуги - то спину потереть, то помассажировать твое размякшее податливое тело. Пришлось отказаться от бани. Они скромны, застенчивы, но настойчивые бывают! В кинотеатре подсаживались... Я поначалу смущался, делал вид, что ничего не происходит, а потом приноровился. Они навязчивы, как женщины, не переносят грубости и силы. За ворот его, бывало, возьмешь, тряхнешь, ничего не говоря, или смажешь по челюсти, - сразу все понимает. Быстро и тихо исчезает.

А вообще, с ними интересно поговорить. Чем только не соблазняют! Обещают показать порнографии, напоить коньяком с черной икрой, представляются тренерами карате, сулят записать последнюю пластинку Пинк Флойда и Боба Дилана в придачу... Что угодно - только выбирай! Даже деньги суют. Смех и слезы. Психи, одним словом, хотя мне их жаль. Как они живут в своем извращенном мирке?

Быть может, мною играет злая судьба? Не хочу вдаваться в банальные рассуждения о фатализме, пусть об этом треплются никчемные рассужденцы. Да, я, конечно, любил... Любил двух женщин. Первая - загадка для меня до сих пор, другая - вообще совершенно особое дело, я умолчу об этом.

"И что же?" - спросите вы. Да ничего, просто ни-че-го... И женитьба - пустое... Все остается по-прежнему, а говорят, что все течет... Скучно.

* * *

Я задремал, все же выпил лишнего. Наверное, прошло довольно много времени. Но ругать себя я не стал. Что толку? Хотелось выпить еще. Я выехал в редкий поток машин.

Пустые улицы, свет рекламы, витрин, длинный ряд фонарей, сливающихся в перспективе в сплошную светящуюся дорожку... Река, закованная в гранит. Скоро выедут оранжевые машины с мигалками и будут поливать улицы. Улиц так много... Сколько воды стекает в водосток каждый вечер? Сколько воды утекло в небытие... Я ехал по набережной. Голова была тяжелая, и я, против обыкновения, чувствовал себя неуверенно. Я хотел выбраться на Калининский, чтобы зайти куда-нибудь выпить, но в этих развязках дорог с трудом соображал, как же на него выехать. Я был напряжен, вцепился в руль изо всех сил, вспотел даже... Нет, ездить на машине я сейчас не мог...

Я остановился на стоянке перед кафе "Лабиринт". Хлопнув дверцей, я пошел к выходу и, только подергав дверную ручку, сообразил, что оно уже давно закрыто. Меня это почему-то удивило. Я рассеянно достал сигарету и зашарил по карманам в поисках зажигалки. Мной овладело какое-то детское недоумение. Куда идти? Что делать? Потеряв ясную конкретную цель, я растерялся, казалось, утерял способность осмысленно управлять собой. Я стоял с не зажженной сигаретой во рту и мучительно старался собраться с мыслями, но они разбегались во все стороны, как непослушные мальчишки. Голова стала просто свинцовой, я соображал с трудом. Вдруг в длинном подземном переходе, освещенном только в дальнем конце, появилась девушка и, увидев меня, побежала в мою сторону. Следом показались три парня и быстрым шагом пошли за ней.

Она была действительно перепугана не на шутку. Эти испуганные черные глаза, потревоженные беготней волосы, частое дыхание и свежий румянец - производили сильное впечатление и взволновали меня. Она была не из тех, которые, дожив до определенных лет, ходят по кабакам знакомиться и, как знамя, несут над толпой свою целомудренность, размахивая ею перед самым твоим носом. И это мне определенно в ней нравилось. Недорогое, но красивое вечернее платье, маленькая сумочка, которую она трогательно прижимала к груди, аккуратные туфельки и, главное, по-детски испуганное выражение ее лица - вызывали невольное желание защитить все это.

Я знал, что эти слова, как об стенку горох, но сказать их было необходимо.

Они были пьяны, но не сильно. В какой-то мере это меня успокаивало. Хмель из меня разом вышибло и, сжав кулаки, я сказал:

Прыщавый Бандура потянул из штанов солдатский ремень, а третий обходил справа. Я отошел и встал спиной к стене, расстегнул пиджак, чтобы не стеснял движений. Девушка куда-то исчезла. Коленки предательски дрожали от напряжения. Я смотрел в их мутные глаза и понимал, что на снисхождение к меньшинству и честность рассчитывать не приходится. "Эти привыкли бить скопом, - подумал я, - ну что ж... Прежде всего, надо обезвредить вот этого здорового, он самый опасный".

Я не стал ждать и напал первым. Неожиданно для своего противника сделав шаг вперед, я сильно ударил его ногой по коленному суставу. Не очень гуманно, но выбирать не приходилось. Он взвыл и сразу согнулся, схватив руками ушибленное колено, а я тут же другой ногой ударил его в челюсть. Его голова как-то неестественно дернулась в сторону, вой моментально оборвался, и он рухнул на еще не остуженный ночной свежестью асфальт. Бандура бросился на меня, размахивая ремнем, но я ушел от удара - бляха просвистела у самого уха. Опередив его, я снова напал - прямым встречным я метил ему в нос, но он попытался увернуться, и удар пришелся по зубам. Челюсть у него отвисла и, отлетев на стену, он ударился об нее спиной и сполз вниз.

Здоровый приподнялся, опираясь на руку и по животному мотая головой, прохрипел какое-то ругательство. Изо рта у него шла кровь, другой рукой он тупо размазывал ее по лицу. Встать он так и не смог.

Я упустил из виду третьего, он, схватив меня за рукав, сильно рванул в сторону, шов затрещал. Я едва удержался на ногах и пропустил удар по голове. Потом он хотел врезать мне в живот, но я успел перехватить его руку. Отведя ее в сторону, я ударил его по плечу и вывернул руку за спину. Тут же, наотмашь, ребром ладони я рубанул его по шее и одновременно ударил коленом в лицо. Он громко хрякнул и свалился, из руки выпала свинчатка...

Бандура успел подняться и с визгливым воплем кинулся на меня вновь. Но на этот раз он был осторожнее. Изображая что-то из карате, он медленно подходил, шипя непонятное сквозь разбитые губы. Я стоял на месте, выставив вперед левую ногу и слегка присев на правой. "На шару меня не возьмешь, мы и не такие штуки видывали" - успокаивал я себя. Голова гудела, в висках стучало и отдавалось по всему телу. Крепко он саданул меня по башке... Я внимательно следил за Бандурой и не торопил событий. Вдруг он подскочил и, громко крикнув грозное "киа-а!", попытался ударить меня ногой в голову. Но я был начеку. Шагнув навстречу, я сумел поймать его ногу и, подняв ее еще выше, толкнул его плечом. Пока он падал, я успел двинуть пяткой ему в грудь. Он лишь слабо застонал и упал, инстинктивно закрывая лицо руками.

И тут я услышал топот ног и милицейский свисток. К нам бежали два милиционера и за ними, сильно отстав, та черноглазая девушка, она что-то кричала.

* * *

Разборки в милиции явно не входили в мои планы, и я побежал в сторону арбатских переулков. Милиционеры подбежали к месту драки, один из них бросился за мной. Мне удалось оторваться от него. Петляя в полутемных дворах и незнакомых переулках, я бежал, не разбирая дороги, сохраняя лишь направление. Прочь! Я прыгал через лавочки и клумбы, падал в детские песочницы и спотыкался на каждом тротуаре. Наконец, сообразив, что мне удалось уйти от преследования, я остановился в подворотне, чтобы отдышаться.

Я стоял, прижавшись спиной к холодной кирпичной стене, сердце бешено колотилось. Здесь воняло мочой и еще какой-то гадостью, но меня мутило и без того. Я стряхнул песок с коленей, потом с локтей и увидел, что правый рукав пиджака почти совсем оторван. Стащив пиджак, я посмотрел на свои руки. Они были все в грязи, костяшки пальцев на правой руке были разбиты в кровь. "Наверное, о зубы прыщавого ", - подумал я. Боли не чувствовал, даже когда обмывал руки в большой луже во дворе. Боль не приходила. Вытерев руки носовым платком, я его выбросил и стал по-собачьи зализывать довольно глубокие ранки. Я чувствовал во рту вкус крови, голова кружилась, и меня стошнило... Отплевавшись, я осмотрелся. Двор был довольно большой и темный - светились лишь несколько окон и лампочки у подъездов. С другой стороны он выходил на ярко освещенную улицу, посреди - небольшой скверик с лавочками и качелями. Там расположилась какая-то компания, до меня доносились звуки гитары и тихое пение. Я стоял и прислушивался, я завидовал им. Эта летняя ночь, беззаботность, негромкие песни и разговоры - вот то, что ко мне никогда уже не вернется. Надежды юности, иллюзии, голубые мечты, бескомпромиссность и незнание жизни... Простые истины.

Я подошел поближе и уже ясно различил знакомую мелодию и слова:
Yesterday,
all my troubles seemed so far away,
now it looks as though they're here to stay
oh I believe in yesterday...

Пять ребят, две девушки, две гитары... Пели все. Я присел, на край скамьи, они посмотрели на меня и, не сказав ни слова, продолжали петь. Во мне боролись противоречивые чувства. Зачем я подошел? Я лишний? Внимания на меня никто не обращал. Я сидел и слушал.

Они мне нравились, эти ребята, их песни, неторопливое течение времени. Когда-то и у меня все это было...

Окуджава, Бичевская, старинные русские песни... Даже Юрия Визбора пели в этом дворе. И пели очень хорошо. Что-то старое, знакомое, но давно забытое шевельнулось во мне и, стихнув, бесследно исчезло. Я силился удержать это мгновение, остановить его, разглядеть, но не мог.

Я достал сигареты, угостил ребят. Закурили, помолчали. Нам было хорошо, у нас было нечто общее, и мы это понимали.

Он пел, и никто не подпевал ему. Только душа моя вторила каждому слову песни. Я закрывал глаза и видел летящего в небе коня, себя. Я бежал за ним вслед и махал ему своим рваным пиджаком. Но он только жалобно ржал, дико вращая глазами, подымался на дыбы и становился все меньше и меньше, пока совсем не растворился в облаках... Я стиснул зубы, я верил, что моя удача исчезла вместе с ним.

Счастье... Что это такое? Кто может определить его критерии? Кто возьмется? Я не берусь. У каждого оно свое, это счастье... Надо уметь находить его в малом, повседневном. Если бы знать, где мое...

У меня было благополучное детство. Воспитывали меня бабушка и дедушка, родители все время были за границей. Я видел их редко. С собой меня не брали, приезжали раз в год, в отпуск, я не успевал к ним привыкнуть, как снова расставался на целый год. Не стало бабушки... Я был примерным мальчиком, виртуозно катался на роликовой доске и не любил футбол. Я очень хорошо учился, без особого труда поступил в университет. Все было: надежды, вера, девушка, перспективы... И все было ничего, если бы не деньги. Да и я дурак, конечно...

Весной, на третьем курсе я неожиданно разбогател. Умер дед - известный художник. По завещанию я получил половину наследства, в том числе квартиру с мастерской, и его картины. На похороны приехала только мама, отец не смог. Она уехала, и я остался совсем один. И началось. Деньги кружили голову.

Бесконечные рестораны, такси, пикники, дачи, просто пьянки... Появилось много друзей, подруг, потом пошли просто девочки. Учебу я запустил, потом совсем бросил, не до того было. Родители ничего не знали, но догадывались, я был полностью предоставлен самому себе. Мне казалось, что я увидел настоящую жизнь, я жил этой жизнью, сорил деньгами. В армию меня не взяли - нашлись болезни.

Прошло несколько лет. Наследство оказалось вовсе не бездонным колодцем, я кричал в него, и эхо доносило до меня мои слова, отраженные сухим дном. Но остановиться я не мог. Понемногу влез в долги, отдавал их, но занимал снова. Потом мне перестали давать. Друзья пропадали, то у них не было времени, то другие дела, то обещанные неотложные встречи. Наконец, передо мной стали закрывать дверь. Девочки пропали сами собой, перестали надоедать телефонными звонками. И я взвыл. Я целыми днями сидел дома, пил, слушал музыку. Мне было плохо, очень плохо. Я мог часами сидеть в кресле и неподвижно глядеть в одну точку. Мне хотелось орать и растерзать весь мир, я всех ненавидел. Все вокруг кишело подонками и прочим сбродом. Я остался один, и не было никого, кто мог бы утешить меня и успокоить.

Я должен был выплыть сам. Я понял это, нашел работу в фотоателье, но жить на более чем скромную зарплату не сумел. К тому же я хотел отомстить своим бывшим дружкам. Я хотел подняться над ними и презрительно плевать им на головы, и смеяться им в лицо.

Я продал коллекцию картин деда - последнее, что у меня было более-менее ценного. С этими деньгами я поехал в Южный порт, где раньше бывал лишь по случаю. Я втерся в тамошнюю среду, завел знакомства, но далеко не сразу постиг систему продажи автомашин и прочие тонкости. Купил двадцать первую "Волгу", перепродал, но как оказалось, меня надули. Я потерял на этом половину своих денег. Это заставило меня призадуматься. На мою удачу нашелся человек, который кое-что объяснил мне, открыл глаза на многие вещи. Он же дал мне денег, под проценты конечно. Я удачно приобрел скромный, но совсем новый "Форд" и через две недели продал его. Появились лишние деньги. Операции стали изощреннее, я обнаружил в себе некие коммерческие способности. Я умел найти хорошего покупателя и за каждую сделку, как посредник, имел солидный куш с обеих сторон. Через два года я имел свою, довольно обширную клиентуру и моя "фирма" процветала. Я мог позволить себе многое, но жил относительно скромно: хотя не отказывал себе ни в чем, но и излишеств не допускал. На старых приятелей я смотрел свысока, они обращались ко мне на "вы", никогда не решаясь поздороваться первыми.

Так я и жил, завел кота, привычку читать в кресле и ничему не удивляться. Увлекся каратэ - это было модно. Я ходил в театр, следил за премьерами и гастролями, бывал на всех выставках и даже пробовал писать стихи.

Женился, но ненадолго, мы и года не прожили. Она была очень красива, очень воспитана, горда и упряма. Я не любил ее, но она мне слишком нравилась, чтобы я прошел мимо и оставил ее другим. Нет, я не жаден, ее еще не коснулся тлен праздной жизни, и я боялся, что она испортится и станет такой же, как все. Да и я не мог больше, одиночество удручало меня, как неизлечимая болезнь. Тем не менее, женитьба не удалась. То ли я непригоден для супружеской жизни, то ли она не была приспособлена к жизни вообще. Мы не гуляли на стороне, почти не ругались. Меня раздражал ее эгоизм. Она могла полтора часа просидеть перед зеркалом и не замечать беспорядка в комнате и лежащих рядом собственных грязных трусов. Уборка и стирка были для нее тяжкими муками, я же не собирался делать все это только из-за того, что она пальцем о палец не желала ударить, пока я десять раз не скажу ей. Ей были нужны лишь деньги, красота, общество и наряды. А я - скромный фотограф с деньгами и связями интересовал ее лишь как средство для удовлетворения ее прихотей. Причем ее не интересовало, откуда у меня деньги, она просто брала их и все. Я настоял, и мы развелись, хорошо, что детей не было.

И опять все по-старому. Вот тогда и появилась у меня усталость от жизни, неудовлетворенность собой, отчаяние, страх... Чтобы отвлечься, я ездил на бега, ночи напролет играл в преферанс и без всякой цели гонял по городу на новеньких "Жигулях". Потом нашел маленькую речушку и ездил к ней, когда мне было совсем невмоготу. Так и жил...

* * *

Тем временем ребята стали понемногу расходиться. Они прощались со мной, но я молчал. И вот я один в этом старом дворе... Мне нужна была мощная встряска. Я хотел напиться по-звериному, я хотел женщину, мне необходимо было почувствовать себя по животному грубым, диким и жестоким. Было холодно, меня била сильная дрожь.

Я встал и быстро зашагал на ярко освещенную улицу, прочь от этих воспоминаний: прочь от этого доброго двора. Я вышел на Смоленскую площадь. Полвторого ночи... Небо было чистым и звездным - денек должен быть погожим, воскресенье - на радость отдыхающим. Я уже твердо знал, куда шел.

* * *

Передо мной - два близнеца, два корпуса гостиницы "Белград" - Дашка и Машка, как мы их когда-то звали. На улице, у входа стояли обычные в это время калымщики, а рядом, на тротуаре - их машины. Прилично одетые, солидные люди... Они поджидали поздних клиентов, подвыпивших посетителей ресторана, которые выходили с девочками и благими намерениями. Я шел, поглядывая на сидевших в некоторых машинах девиц. Около меня остановилось такси, в нем сидели две шикарные женщины. Расплачиваясь, они дали таксисту двадцать пять рублей.

Он посмотрел на меня, я одобрительно кивнул ему и пошел к дверям. Меня остановил поздний шофер с ярко-рыжей шевелюрой, попросил прикурить.

Я вошел в просторный тамбур, зачем-то подошел к телефону, но остановился. Интересное зрелище здесь, по-своему живописное.

По телефону разговаривала очень милая девушка, она была беременна. - Что?... А когда вы освободите?... Конечно приеду... Не знаю, как получится... Фирмач конечно!

Потом засмеялась и повесила трубку. Открыв сумочку, она достала помаду и стала подкрашивать губы. Я стоял, прислонившись спиной к стеклянной двери, пиджак перекинул через руку так, чтобы не видно было оторванного рукава. По другому автомату говорил какой-то сутенеристый тип в мятых под коленками брюках. Он нетерпеливо стучал ногой по полу и очередной двушкой нервно царапал по стене.

Передо мной, откуда-то сбоку появилась довольно милая особа.

Она расстегнула кофточку. На шее, плече и над грудью багровели сочные засосы. Я равнодушно смотрел на нее. Вообще, памятуя любимого мной Ремарка, я относился весьма терпимо к девушкам подобного рода.

Я ухмыльнулся. Мужчина в мятых брюках отошел от телефона и достал сигарету. Судя по походке, он явно страдал геморроем. В это время из дверей вышел совершенно пьяный субъект. Он что-то запел по-фински, попытался пуститься вприсядку, но чуть не упал. Оперевшись рукой о стенку, он пропел еще пару строк и громко чихнул. Тот, что говорил по телефону, подошел к нему и, взяв его за руку, высыпал в ладонь горсть мелочи.

Тот тупо посмотрел на деньги и сунул их в карман. Он ничего не соображал. К нему подлетели Ленок и ее подружка. Подхватив финна под руки, они потащили его наружу, ловко обшаривая по карманам. На улице они усадили его в такси, что меня несколько удивило - было много надежных частников. В машине происходила какая-то возня. Потом дверца открылась, и из нее вывалился финн. "Совсем пустой, - подумал я. - Все пропил". Девушки долго ругались с таксистом, вышли, громко хлопнув дверцей, и вернулись к нам в тамбур. Финн никак не мог подняться на ноги и тот, рыжий, с таксистом помогал ему.

Он не договорил. В двери влетел пьяный, но хорошо одетый парень. Дверь была закрыта - швейцар куда - то отошел. Яростно подергав ее, парень сплюнул на пол и подошел к нам.

Но я дал ему сигарету. Прикурив, он подошел к обворованной Леночке и ее подружке, которые с хмурым видом стояли в уголке.

Ее подружка оттолкнула его, и он бы упал, если бы я не подхватил его. В это время подъехало такси, и вышла поздняя пара. На мужчину я не обратил внимания, но девушка была красоты необыкновенной - Орнелла Мути, ни дать, ни взять. Все повернулись в ее сторону, а она высоко подняв голову и, покачивая бедрами, проплыла мимо. Высший сорт. Их сразу пропустили, и они поднялись по лестнице в ресторан.

Беременная незаметно подошла к двери и зашепталась со швейцаром.

Ее не пустили. К подъезду подъехал белый "Мерседес". Из него вышли двое мужчин: невысокие, один с красивой черной бородкой, они громко смеялись. Судя по разговору - греки. Достав визитки, они нервно забарабанили в дверь, швейцар торопливо отпирал. Неугомонные девицы подскочили к ним, и Леночкина подружка что-то быстро затараторила по-итальянски. Греки заулыбались, бородатый достал бумажник и показал долларовые банкноты. Взяв девушек под руку, они вышли и сели в "Мерседес". Все время смеялись. Машина сорвалась с места, провожаемая завистливыми взглядами скучающих водителей.

Еще несколько шлюховатых девиц приехали в такси. Они столпились у входа, курили, перешучиваясь со знакомыми шоферами. Я довольно долго наблюдал за ними, - словно листая журнал мод. Подошли двое мужчин "навеселе", оба в тройках, с брюшком, похожие на командированных загулявших инженеров. Тот, что помоложе восхищенно смотрел на разодетых девиц, глаза его похотливо горели.

Они вошли, но не успела за ними закрыться дверь, как вновь подъехал белый "Мерседес". Греки были вдвоем, они не смеялись. Понурив головы, они быстро прошли, бросив злые взгляды на куривших в сторонке девушек. Те даже не попытались подойти к ним. "Вот это да! - не без удовольствия отметил я. - Надули... И получаса не прошло". Я подошел к двери.

Швейцар привычно запротестовал, его поддержал серьезного вида сержант, но сразу же отошел в сторону и через стекло стал что-то разглядывать на темной улице. Я дал швейцару червонец (потом они сами его поделят) и пошел в бар. Перед лестницей я остановился и зашел в туалет.

Неестественно сутулясь и придерживая рукой галстук, над раковиной шумно блевал солидный мужчина в очках. Лицо с натугу побагровело, глаза вылезли из орбит, он давился, сплевывал горечь и то и дело вытирал рот платком. Я прошел мимо. Обыкновенная интеллигентная свинья...

Вымыв руки, я посмотрел на себя в зеркало. Ну и рожа... Под глазами - темные круги, зрачки расширены, белки покраснели. Я полизал треснувшую губу и вышел.

В баре было много народу, сквозь табачный дым прорывались звуки музыки. Я прошел и сел у дальнего края стойки, попросил коньяк. Достав сигареты, с огорчением обнаружил, что пачка пуста. По привычке я сидел спиной к залу и наблюдал за ловкими движениями расторопного бармена. Рядом со мной присела женщина. Я взглянул на нее и искренне подивился. Лет 35, наверное, но выглядит на 25, очень красива. Было видно, что она умеет следить за собой. Одета изыскано - темно-синее с блестками платье без рукавов, серебряный поясок, такие же туфельки. Все строго, элегантно. Но что меня собственно удивило - она был вся в бриллиантах: серьги, часы, кольцо... Настоящие камни. Я бесцеремонно разглядывал ее с ног до головы. "Какие ласковые руки, - подумал я, - все при себе, все в меру, сладкая женщина..." Но я ничем не выдал результатов своего наблюдения, вновь повернулся к стойке и стал разглядывать коньяк на свет.

Она рассмеялась:

Конечно, ее нельзя было ставить на одну ступень с теми, у дверей. Это было видно с первого взгляда.

Я увидел солидную пачку сотенных чеков.

Она достала из сумочки пачку "Роялс".

Бармен подал ей коктейль, на засахаренном краю высокого стакана красовался ароматный ломтик лимона. Я взял его и сунул в рот, с наслаждением закурил. Она испытующе взглянула на меня. Я совершенно откровенно смотрел ей в глаза.

Араб отошел, косясь на танцующих. Ко мне, пританцовывая, подошла жутко накрашенная особа. Я в упор смотрел не нее; когда я входил, она с подружками одиноко сидела за столиком у двери.

Она взяла меня за руку и потащила в самую гущу танцующих. Я увидел смеющиеся глаза Наташи и пожал плечами. Партнерша повисла у меня на шее и, прижавшись к груди, гнусаво и слишком фальшиво подпевала певцу: "Moon light and vodka..." Чтобы прекратить это безобразие, я спросил, как ее зовут.

Меня это занимает, смотрю на нее взглядом, полным вожделения. Она еще крепче прижимается ко мне и тут же с придыханием шепчет:

Я многозначительно смотрю на часы и молчу. Время позднее, цены не те уже. Она понимает и с обезоруживающей улыбкой выдыхает:

Я молчу и смотрю в сторону, вижу озорные глаза Наташи.

Люси безропотно сносит обиду и уже деловым, но все же просящим тоном говорит:

Вообще ничто, бесценок... Я и хотел, и боялся это услышать.

Я церемонно раскланиваюсь и возвращаюсь к стойке. Она, скорее удивленно, чем зло, смотрит мне вслед. Вернулась Наталия, она устало улыбалась.

Я улыбнулся и промолчал.

"Шереметьево", "Континенталь", ЦДТ, "Интурист", "Космос", "Белград" - бесконечные повторения одной картины, фотографии с одного негатива...

Я посмотрел вокруг. За крайним столиком сидели две довольно смазливые девчонки. "Вполне сносно, - подумал я. - Как это я их сразу не заметил?" Одна взглядом позвала меня на выход. Я едва заметно кивнул. Пора. Они встали и вышли. Я все медлил, мне было почему-то неловко перед Наташей.

Мы попрощались очень тепло, она поцеловала меня в щеку и тут же заботливо стерла помаду рукой. Я был благодарен ей за откровенность, за понимание.

Я пошел к выходу, размышляя о ней.

Многие считают, что проститутки становятся самыми лучшими и любящими женами. Быть может это и верно, во всяком случае, они наверняка дадут в постели сто очков вперед многим женщинам. Мне кажется, что главное не в этом. По роду своего занятия они имеют уникальную возможность изучать (даже невольно) множество мужчин в самой, я бы сказал, экстремальной обстановке, когда практически невозможно изобразить из себя что-то, чем ты на самом деле не являешься, даже наоборот: все самое скверное и сокровенное, забиваемое нами обычно в дальние и глухие закоулки самосознания, в общении с этими женщинами безудержно, вместе с алкогольными парами, прет наружу. Мы не стесняемся их, потому что видим в первый и последний раз, потому что платим им деньги за то, чтобы они все это сносили, улыбаясь нам, даже если мы им бесконечно противны, отвратительны и своими грубыми ласками, и манерами, и грязным бельем, и потным телом, которое они должны ублажать.

Поэтому проститутки, как никто другой, умеют сразу, точно и почти безошибочно оценить человека, уловить едва заметные черты его характера, взвешивая попутно его кошелек. По своей природе - это тот же универсальный глазомер, что и у специалиста высшего разряда, но только анализирующий и синтезирующий гораздо больше разнородных деталей и второстепенных признаков.

Со временем они приобретают довольно редкое у женщин качество - способность к спокойному мудрому пониманию, легкость, стопроцентную уверенность в себе, умение в любой "нештатной" ситуации мгновенно найти единственно верную линию поведения. Именно эти качества в совокупности с высшим постельным пилотажем, на мой взгляд, обеспечивают их счастливую семейную жизнь, даже если этот брак по расчету. Пожалуй надо добавить сюда и некоторую усталость от жизни и ее радостей. Без этой усталости невозможно обрести мудрость. Все это чувствовалось в Наташе, вызывало уважение и симпатию, я уже не говорю об отменной, не затрепавшейся ее красоте...

Поднявшись наверх, я увидел девушек. Они сидели на большом диване. Я подошел и плюхнулся рядом. Помолчали.

Ну что ж, это по-деловому. Я не стал торговаться, не хотелось.

Немного помедлив, я кивнул:

Вторая, которая молчала до сих пор, щелкнув пальцами, подозвала швейцара.

Я отдал ему десятирублевую бумажку, и он принес три пачки югославского "Кента".

Формальности были закончены. Мы поднялись и вышли на улицу.

Застегивая на ходу пиджак, подошел мужчина, лет сорока пяти, наверняка почтенный отец семейства.

Мы сели. Я с Мариной сзади, Вика - около водителя. Поехали. Все закурили, и я приоткрыл окно.

Я отсчитал Марине три четвертные бумажки. Осталось только две, я полез по карманам, зашуршал мелкими купюрами.

Но не хватало десяти рублей. "Вот незадача", - подумал я, но делать было нечего. Я отдал Вике, сколько было. Она быстро посчитала.

Вика отвернулась. Они успокоились. Привыкший ко всему водитель молчал, попыхивая сигаретой. Машина неслась по пустому свежеполитому проспекту. Асфальт уже подсыхал.

"Жигуленок" затормозил у гостиницы. Марина сунула червонец прямо водителю под нос.

Шеф послушно побежал, но вскоре вернулся ни с чем.

Машина остановилась у нового кооперативного дома. Оставив шефу заслуженную десятку, мы вышли и на лифте поднялись на пятый этаж. Марина открыла дверь, вошли.

Квартира была и впрямь роскошная. Три комнаты, дорогая мебель, книги, ковры... Я сел в кресло. На столике лежали журналы: пара каталогов, "Плейбой", "Браво" и прочая ерунда. Вика принесла магнитофон и кассеты. "SHARP 767 Z - хорошая машина", - невольно отметил я. Я вставил кассету и нажал клавиш. Музыка заполнила комнату: Жан-Мишель Жарр "Кислород" - старая великолепная вещь. Я был доволен. Марина принесла с кухни водку, "Фанту" и рюмки.

Я отрицательно помотал головой - столько выпил сегодня! Есть совсем не хотелось. Они пересадили меня на диван и уселись рядом. Мы выпили за встречу, потом еще, поговорили о Москве, о погоде. Пустые разговоры быстро надоедают мне.

Вообще мне здесь нравилось, только бывать в таких местах надо не очень часто. Тут не интересуются, кто ты такой, кем работаешь, как живешь, женат ли и так далее. Можешь сказать что угодно: назовешься Али-Баба, будут звать Али-Баба. Плати деньги - и ты хозяин, заплатишь больше - больше получишь и наоборот. Пропорции жесткие. Я всегда старался не думать о тех, кто был тут до меня, мне это было неприятно - что поделаешь - анахронизм, который я так и не смог изжить в себе...

Комната поплыла перед глазами... Казалось, я стал невесомым и вот-вот воспарю под потолком. Марина и Вика мастерски дуэтом ласкали меня, чувствовалось серьезное знание дела.

Я обнял Вику и стащил с нее кипельнобелый свитер. Марина встала и, качая бедрами в такт музыке, стала раздеваться - натуральный стриптиз, с ума сойти. Вика развалилась у меня на коленях, одной рукой поглаживала затылок, а другой ловко расстегивала мою сорочку. У нее была маленькая и очень нежная грудь... К сексу я всегда относился серьезно и сейчас со знанием дела отдавался их купленным ласкам. Девчонки попались толковые, я разомлел, сладкая истома разлилась по всему телу...

Они ушли в ванную, там зашумела вода. Я налил себе еще и, чокнувшись с запотевшей бутылкой, выпил. В голове прояснилось, по телу разлилась теплая волна, почувствовав прилив сил и бодрости, я энергично поднялся и направился в ванную, откуда доносился призывный смех.

* * *

Я проснулся с тяжелой головой и еще более тяжелыми мыслями. Посмотрел на часы - уже за полдень. Вика, посапывая носом, спала у меня на плече, Марина, уткнувшись лицом в подушку, лежала с другой стороны и, разметавшись во сне, совсем вылезла из-под одеяла. Я разбудил их. Едва проснувшись, они полезли ко мне.

Они пожали плечами - мол, дело твое, и нехотя стали одеваться. Вика смотрела на меня. Я ей улыбнулся.

Они по очереди поцеловали меня и вышли. Я повалялся в бездумной расслабленности и стал собираться. Какая-то слабость была во всем теле, я был совершенно разбит. Я сладко потянулся и помахал руками. В голове - сплошной сумбур, жуткая свалка мыслей и желаний, сосущая пустота в горле... Я вышел из спальни и, взяв со стола недопитую бутылку "Фанты", разом осушил ее. Девочки накрывали на стол, а я пошел умываться.

Завтрак был роскошным и обильным, но я съел несколько бутербродов с ветчиной и выпил две чашки кофе. Мы закурили. Говорить ни о чем не хотелось, и они тоже чувствовали это. Молчать было противно, мне вдруг захотелось скорее уйти отсюда. Я поднялся, возникла пауза.

Я взял в прихожей пиджак и поцеловал их на прощанье. Вика мне понравилась, она стояла, прислонившись плечом к косяку двери, серьезная, даже торжественная.

Я поймал себя на мысли, что мне жаль расставаться с нею. Вика, я интуитивно чувствовал это, чисто по-женски, но понимала меня, улавливала мое настроение и состояние. Она не была навязчива. Та грубость, с которой она вела себя вчера, сама собою исчезла, когда она целовалась со мной. А когда девочки демонстрировали для меня забавы лесбийской любви, я уже ревновал ее к Марине, к тому же у нее при этом был такой болезненный слабый взгляд... Как я мог осуждать ее?! Но и уважать, принимать вот такую не мог, поэтому чувствовал себя как-то дискомфортно. В конце концов, ее ли вина... Ведь прав был загадочный Кафка, сказав, что все добродетели индивидуальны, а все пороки социальны. Я находил себя в ее добродетели и терялся в ее пороке. Она была нежнее и податливее Марины и многих других женщин, которых я знал. Но... "беспомощной любви бесплодная попытка достичь слиянья душ в слияньи наших тел"... Я расставался с ней, чувствуя себя еще более одиноким. Мопассан заметил, что только женщины могут создавать иллюзию того, что ты не одинок. Но только женщины, как никто, заставляют меня ощущать это одиночество, ставшее уже моим великим искушением. Я безнадежно потерян в самом себе и не ведаю средства для избавления от этой муки, именно поэтому я кидаюсь из одной крайности в другую, все еще лелея надежду спастись, выплыть из собственного водоворота.

Это "пока", как мне показалось, прозвучало несколько виновато. Я вышел и по лестнице спустился вниз.

Погода выдалась на славу. Солнце, зеленая трава, деревья... Огорчала лишь духота и пыль, которые поднимались от раскаленного асфальта и лезли в легкие. Мимо проходили люди, спешили по своим делам. Куда спешить в воскресенье? Жизнь большого города шла своим чередом, не задевая меня. Я стоял в стороне, не вписываясь в этот пейзаж. Одиночество, отчуждение... эти слова уже набили мне оскомину, они, как занозы, засели в утомленном мозгу. Странно, как это люди могут искать уединения? Я не знаю, куда от него деться, как уйти, убежать?

Я пошел в сторону метро. Куда я иду? Переставляю ноги, но не чувствую их... Вообще тело плохо слушается меня. Слабость, изнеможение... Я слишком устал.

У входа в метро, машинально похлопав себя по карманам, я вспомнил, что у меня совсем нет денег, - ни копейки. "Как глупо, прогулялся, как последний пьяница!" - ругался я про себя. Но делать нечего, я подошел к первому попавшемуся мужику. Он был уже навеселе, моих лет, одет в видавший виды спортивный костюм и стоптанные кроссовки, в руке держал авоську с пустой трехлитровой банкой.

Он засмеялся, заговорщицки подмигивая мне. Я выдавил из себя вымученную улыбку.

Он дал мне пятак и удивленно смотрел, как я вхожу в метро. По его мнению, наверное, человек, не любивший пиво, был явно нездоров, он озадаченно почесал затылок и побрел в переполненную пивную.

Я ехал на Калининский, к своей машине. Вокруг были люди, они улыбались, увлеченно болтали, читали потрепанные книги и на меня не обращали никакого внимания. Я, было, тоже хотел улыбнуться, но не смог. Это невыносимо.

Я специально вышел на "Арбатской", хотелось пройти через весь проспект, надо мной довлело жестокое проклятие, и ни уличный шум, ни толчея крупных магазинов, куда я заходил, чтобы побыть вместе с людьми, не могли отогнать его. Я метался среди этих добрых, веселых, озабоченных своими делами москвичей и не мог найти даже маленькой ничтожной лазейки, чтобы проскользнуть в нее и спрятаться от своих кошмаров в духе Элиса Купера - они низкими нотами гудели в голове. Я боялся самого себя, своих мыслей, дел, вещей, всего... Всех!

Допинг не помог, это был нечестный прием. Апатия прижала к стене отчаяния, я чувствовал свою никчемность, неполноценность даже. Мне был срочно нужен спасательный круг, уж я бы зубами вцепился в него! Но не было никого, кто мог бы его бросить. Кому я был нужен? Сама жизнь загнала меня в тупик, обложила кордонами со всех сторон и расстреливала как ростовую мишень. Я начал задыхаться, изнемогал, но во мне еще теплилась надежда - спастись! Я жаждал чуда, счастливого избавления, отпущения грехов, прощения. Но простить меня было некому.

Речка! Моя безымянная, милая, родная речка... О счастливая мысль! Вот оно спасение, слабый огонек в конце долгого изнурительного пути во мраке. Почему же я сразу не вспомнил о ней!?

Я побежал, наталкиваясь на прохожих, будто был пьян, не извинялся. Рядом, ни на шаг не отставая, меня преследовали собственные отражения в парадных витринах. "Скорее, скорее", - настойчиво стучало в голове.

Дальше плохо помню... Как добежал, как нашел машину, как поехал... Память размыло. Очнулся только, когда мотор неожиданно зачихал и заглох. Машина стала. Я яростно давил на акселератор. Безрезультатно. С трудом сообразил, что кончился бензин. А до речки оставалось совсем немного...

Я выскочил из машины и побежал. Меня обгоняли машины, обдавая пылью и выхлопными газами, пот грязными разводами стекал по лицу, мятая сорочка прилипла к спине, щипало глаза. Я задыхался, но бежал. Закололо в боку. Ноги заплетались, я упал, ушиб колено, на зубах заскрипел песок. Сразу подняться я не мог, тело не слушалось, я даже не мог сплюнуть вязкую, душившую меня, слюну. Немного отдышавшись, я встал и побежал снова.

Дошел,... но не узнал своей речки. На берегу было много народу. Компания отдыхающих топтала мой заповедный мирок. Два автомобиля, четыре палатки... Молодые загорелые ребята, смешливые девушки... Одним словом, - "пикник на обочине".

У самой воды мыли машину, грязная вода радужными разводами стекала в реку, и ее медленно уносило течением, резиновые коврики, как заплаты, лежали на траве. Прибрежный песок был утыкан охлаждающимися бутылками. В песке, как малыши, возились две парочки, они строили башни из песка и копали канавки, тут же заполняемые водой. Большой костер, на углях которого, истекая соком, жарились ароматные шашлыки, безобразной незаживающей язвой дымился в самом центре лужайки. Из цветов, этих беззащитных созданий, сплели венки, и они бесславно вяли на головах двух представителей сильного пола. Солнце безжалостно сушило примятую траву, и ей уже никогда не суждено было подняться в своей прежней буйной силе... Несколько человек резвилось в воде, они мутили прозрачную правду, поднимали со дна ил и песок и бросали друг в друга. Шум, гам, общий хохот, хаос загорелых тел и ярких красок одежды били в уши и слепили глаза. Все в бешеном хороводе закружилось передо мной.

Я спустился с насыпи и пошел к ним. В траве валялись пустые бутылки, консервная банка из-под ананасового сока, мятые клоки вчерашних газет и прочие атрибуты массового воскресного отдыха на природе. Оглушительно ревел магнитофон, розовощекий толстяк бренчал на гитаре, играли в волейбол. Я, как тень, скользил среди них и с ужасом смотрел на это варварское вторжение, казалось, в огне гибло произведение искусства. У меня, наверное, был, довольно странный вид, я был похож на заблудившегося пьяного неврастеника, окруженного кошмарами горячечного бреда. Увидев меня, они бросали свои занятия, подходили и, не скрывая любопытства и насмешек, разглядывали меня.

Серебряный звук лопнувшей струны... во мне что-то оборвалось. Мое последнее убежище рассыпалось в прах у меня на глазах, а я оставался лишь пассивным наблюдателем... Земля закачалась у меня под ногами, и мир готов был перевернуться вверх дном, опрокинуть меня, смять, раздавить. И я испугался.

Я не узнавал своего голоса, они стояли, тесно обступив меня со всех сторон, и настороженно молчали, изучая меня.

Я чуть не плакал. Неужели они не понимали, что уничтожают во мне последнее, еще заставляющее меня сносить свои муки, держаться за жизнь. Разве можно отнимать у человека последнее? Они же убивают меня...

Я бросился на него, свалил на землю и стал душить, совсем не соображал, что делаю. В этом длинном, хрипевшем подо мною, парне я видел источник всякого зла. И я бы задушил его, но меня сильно ударили ногой в ухо, потом еще в пах. Я упал, и они топтали меня ногами, валяли по земле. Я где-то слышал, что фраза "валять дурака" вовсе не случайна и полна смысла... Мысли путались, страсти разгорались. Я подлил масла в огонь - поймал чью-то ногу и до крови прокусил ее.

Я пытался отбиваться, но не было сил, даже встать не смог. Я знал лишь одно: нельзя, чтобы вышло, как хотят они, никак нельзя. Перед глазами поплыли темные круги, в ушах звенело, я совсем оглох...

Когда они, взяв за ноги, потащили меня к дороге, я еще цеплялся за пучки травы, вырывал их с корнем и, ломая ногти, бороздил пальцами горячую землю...

ANISIM'S Copyrights 1985 Moscow